Контрабас и флейта

В одну из репетиций флейтист Иван Матвеич слонялся между пюпитров, вздыхал и жаловался:
— Просто несчастье! Никак не найду себе подходящей квартиры! В номерах мне жить нельзя, потому что дорого, в семействах же и частных квартирах не пускают музыкантов.
— Перебирайтесь ко мне! — неожиданно предложил ему контрабас.— Я плачу за комнату двенадцать рублей, а если вместе жить будем, то по шести придётся.
Иван Матвеич ухватился за это предложение обеими руками. Совместно он никогда ни с кем не жил, опыта на этот счёт не имел, но рассудил a priori, что совместное житьё имеет очень много прелестей и удобств: во-первых, есть с кем слово вымолвить и впечатлениями поделиться, во-вторых, всё пополам: чай, сахар, плата прислуге. С контрабасистом Петром Петровичем он был в самых приятельских отношениях, знал его за человека скромного, трезвого и честного, сам он был тоже не буен, трезв и честен — стало быть, пятак пара. Приятели ударили по рукам, и в тот же день кровать флейты уже стояла рядом с кроватью контрабаса.
Но не прошло и трёх дней, как Иван Матвеич должен был убедиться, что для совместного житья недостаточно одних только приятельских отношений и таких «общих мест», как трезвость, честность и не буйный характер.
Иван Матвеич и Пётр Петрович с внешней стороны так же похожи друг на друга, как инструменты, на которых они играют. Пётр Петрович — высокий, длинноногий блондин с большой стриженой головой, в неуклюжем, короткохвостом фраке. Говорит он глухим басом; когда ходит, то стучит; чихает и кашляет так громко, что дрожат стёкла. Иван же Матвеич изображает из себя маленького, тощенького человечка. Ходит он только на цыпочках, говорит жидким тенорком и во всех своих поступках старается показать человека деликатного, воспитанного. Приятели сильно расходятся и в своих привычках. Так, контрабас пил чай вприкуску, а флейта внакладку, что при общинном владении чая и сахара не могло не породить сомнений. Флейта спала с огнём, контрабас без огня. Первая каждое утро чистила себе зубы и мылась душистым глицериновым мылом, второй же не только отрицал то и другое, но даже морщился, когда слышал шуршанье зубной щётки или видел намыленную физиономию.
— Да бросьте вы эту мантифолию! — говорил он.— Противно глядеть! Возится, как баба!
Нежную, воспитанную флейту стало коробить на первых же порах. Ей особенно не понравилось, что контрабас каждый вечер, ложась спать, мазал себе живот какою-то мазью, от которой пахло до самого утра протухлым жареным гусем, а после мази целых полчаса, пыхтя и сопя, занимался гимнастикой, т. е. методически задирал вверх то руки, то ноги.
— Для чего это вы делаете? — спрашивала флейта, не вынося сопенья.
— После мази это необходимо. Нужно, чтоб мазь по всему телу разошлась… Это, батенька, ве-ли-колепная вещь! Никакая простуда не пристанет. Помажьте-ка себе!
— Нет, благодарю вас.
— Да помажьте! Накажи меня бог, помажьте! Увидите, как это хорошо! Бросьте книгу!
— Нет, я привык всегда перед сном читать.
— А что вы читаете?
— Тургенева.
— Знаю… читал… Хорошо пишет! Очень хорошо! Только, знаете ли, не нравится мне в нём это… как его… не нравится, что он много иностранных слов употребляет. И потом, как запустится насчёт природы, как запустится, так взял бы и бросил! Солнце… луна… птички поют… чёрт знает что! Тянет, тянет…
— Великолепные у него есть места!..
— Ещё бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем. Читал я, помню, «Дворянское гнездо»… Смеху этого — страсть! Помните, например, то место, где Лаврецкий объясняется в любви с этой… как её?.. с Лизой… В саду… помните? Хо-хо! Он заходит около неё и так и этак… со всякими подходцами, а она, шельма, жеманится, кочевряжится, канителит… убить мало!
Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами, надсаживая свой тенорок, начинала спорить, доказывать, объяснять…
— Да что вы мне говорите? — оппонировал контрабас.— Сам я не знаю, что ли? Какой образованный нашёлся! Тургенев, Тургенев… Да что Тургенев? Хоть бы и вовсе его не было.
И Иван Матвеич, обессиленный, но не побеждённый, умолкал. Стараясь не спорить, стиснув зубы, он глядел на своего укрывающегося одеялом сожителя, и в это время большая голова контрабаса казалась ему такой противной, глупой деревяшкой, что он дорого бы дал, если бы ему позволили стукнуть по ней хоть разик.
— Вечно вы спор поднимаете! — говорил контрабас, укладывая своё длинное тело на короткой кровати.— Ха-рак-тер! Ну, спокойной ночи. Тушите лампу!
— Мне ещё читать хочется…
— Вам читать, а мне спать хочется.
— Но, я полагаю, не следует стеснять свободу друг друга…
— Так вот и не стесняйте мою свободу… Тушите!
Флейта тушила лампу и долго не могла уснуть от ненависти и сознания бессилия, которое чувствует всякий, сталкиваясь с упрямством невежды. Иван Матвеич после споров с контрабасом всякий раз дрожал, как в лихорадке. Утром контрабас просыпался обыкновенно рано, часов в шесть, флейта же любила спать до одиннадцати. Пётр Петрович, проснувшись, принимался от нечего делать за починку футляра от своего контрабаса.
— Вы не знаете, где наш молоток? — будил он флейту.— Послушайте, вы! Соня! Не знаете, где наш молоток?
— Ах… Я спать хочу!
— Ну и спите… Кто вам мешает? Дайте молоток и спите.
Но особенно солоно приходились флейте субботы. Каждую субботу контрабас завивался, надевал галстух бантом и уходил куда-то глядеть богатых невест. Возвращался он от невест поздно ночью, весёлый, возбуждённый, в подпитии.
— Вот, батенька, я вам скажу! — начинал он делиться впечатлениями, грузно садясь на кровать спящей флейты.— Да будет вам спать, успеете! Экий вы соня! Хо-хо-хо… Видал невесту… Понимаете, блондинка, с этакими глазами… толстенькая… Ничего себе, канашка. Но мать, мать! Жох старуха! Дипломатия! Без адвоката окрутит, коли захочет! Обещает шесть тысяч, а и трёх не даст, ей-богу! Но меня не надуешь, не-ет!
— Голубчик… спать хочу…— бормотала флейта, пряча голову под одеяло.
— Да вы слушайте! Какой вы свинья, ей-богу! Я у вас по-дружески совета прошу, а вы рожу воротите… Слушайте!
И бедная флейта должна была слушать до тех пор, пока не наступало утро и контрабас не принимался за починку футляра.
— Нет, не могу с ним жить! — жаловалась флейта на репетициях.— Верите ли? Лучше в слуховом окне жить, чем с ним… Совсем замучил!
— Отчего же вы от него не уйдёте?
— Неловко как-то… Обидится… Чем я могу мотивировать свой уход? Научите, чем? Уж я всё передумал!
Не прошло и месяца совместного жития, как флейта начала чахнуть и плакаться на судьбу. Но жизнь стала ещё невыносимей, когда контрабас вдруг, ни с того ни с сего, предложил флейте перебираться с ним на новую квартиру.
— Эта не годится… Укладывайтесь! Нечего хныкать! От новой квартиры до кухмистерской, где вы обедаете, немножко далеко, но это ничего, много ходить полезно.
Новая квартира оказалась сырой и тёмной, но бедная флейта помирилась бы и с сыростью и с темнотой, если бы контрабас не изобрёл на новоселье новых мук. Он в видах экономии завёл у себя керосиновую кухню и стал готовить на ней себе обеды, отчего в комнате был постоянный туман. Починку футляра по утрам заменил он хрипеньем на контрабасе.
— Не чавкайте! — нападал он на Ивана Матвеича, когда тот ел что-нибудь.— Терпеть не могу, если кто чавкает над ухом! Идите в коридор да там и чавкайте!
Прошёл ещё месяц, и контрабас предложил перебираться на третью квартиру. Здесь он завёл себе большие сапоги, от которых воняло дёгтем, и в литературных спорах стал употреблять новый приём: вырывал из рук флейты книгу и сам тушил лампу. Флейта страдала, изнывала от желания стукнуть по большой стриженой голове, болела телом и душой, но церемонилась и деликатничала.
— Скажешь ему, что я не хочу с ним жить, а он и обидится! Не по-товарищески! Уж буду терпеть!
Но такая ненормальная жизнь не могла долго тянуться. Кончилась она для флейты престранным образом. Однажды, когда приятели возвращались из театра, контрабас взял под руку флейту и сказал:
— Вы извините меня, Иван Матвеич, но я наконец должен вам сказать… спросить то есть… Скажите, что это вам так нравится жить со мной? Не понимаю! Характерами мы не сошлись, вечно ссоримся, опротивели друг другу… Не знаю, как вы, но я совсем очумел… Уж я и так и этак… и на квартиры перебирался, чтоб вы от меня ушли, и на контрабасе по утрам играл, а вы всё не уходите! Уйдите, голубчик! Сделайте такую милость! Вы извините меня, но долее терпеть я не в состоянии.
Флейте этого только и нужно было.