Над водой

— Я так мечтала полететь к облакам, а теперь боюсь, боюсь! — говорила
дама, которую подсаживал в каюту аэроплана толстый мужчина в дорожном
пальто.
— Теперь — как по железной дороге, — утешал ее толстяк, — даже лучше:
никаких стрелочников, столкновений, снежных заносов. — За ними неторопливо
протискивался военный с пакетами, с толстым портфелем и с револьвером поверх
шинели.
Долговязый мрачный пассажир с сердитым подозрительным видом осматривал
аппарат со всех сторон, ничего не понимал, но думал, что все же надежнее,
если самому посмотреть.
Он подошел к пилоту, который возился у рулей, и спросил сухим голосом:
— А скажите, в воздухе бывают бури? И эти ямы воздушные? Ведь ночью их
не видать?
Пилот улыбнулся.
— Да и днем их не видно.
— А если провалимся, то?..
— Ну пролетим вниз немного, не беда, — мы высоко полетим.
— Ах, очень высоко? — вмешался молодой человек в синей кепке, тоже
пассажир. — Это очень приятно! — сказал он храбро. Хотел улыбнуться, но
вышло кисло. Долговязый злобно взглянул на него и ушел в каюту, где и уселся
рядом с толстяком.
— Э-эй, обормоты! Не разливай бензина! — крикнул пилот мальчишкам,
которые наполняли из жестянок бензинные баки.
— Ладно, черт! — сказал один из них и ловко вынул из отверстия бака
сетчатый стакан, через который лился и фильтровался от сора бензин.
— Теперя ходче пойдет. Чего зря-то мерзнуть! А засорится мотор — так
тебе, дьяволу, и надо, лайся больше! Сам обормотина! — вполголоса ворчал
мальчишка.
Наконец все было готово, все десять пассажиров сидели по местам. Пора
лететь. Механик еще раз посмотрел, все ли исправно.
— А что ж, меня-то возьмешь? — спросил механика ученик Федорчук.
— Нет, ты тут подлетывай. В большой рейс тебя не рука брать. Лучше
набрать чего-нибудь, повезти продать пуда четыре.
— Так ведь какое тут ученье! Взяли бы — пригодился б, может быть.
— Какая от тебя польза, одно слово — балласт, — отрезал механик.
Но пилоту стало жаль Федорчука.
— Я все равно никакой спекуляции везти не дам, чего там! Пусть учится.
Одевайся — полетишь!
Федорчук бегом пустился в ангар одеваться.
Снялись.
Аппарат набирал высоты, выше и выше, шел к снежным облакам, которые до
горизонта обволокли небо плотным куполом. Там, выше этих облаков, — яркое,
яркое солнце, а внизу ослепительно белая пустыня — те же облака сверху.
Два мотора вертели два винта. За их треском трудно было слушать друг
друга пассажирам, которые сидели в каюте аппарата. Они переписывались на
клочках бумаги. Некоторые, не отрываясь, глядели в окна, другие, наоборот,
старались смотреть в пол, чтобы как-нибудь не увидать, на какой они высоте,
и не испугаться, но они чувствовали, что под ними, и от этого не могли ни о
чем больше думать. Дама достала книжку и, не отрываясь, в нее смотрела, но
ничего не понимала.
— А мы все поднимаемся, — написал на бумажке веселый толстый пассажир,
смотревший в окно, своему обалдевшему соседу.
Тот прочел, махнул раздраженно рукой, натянул еще глубже свою шляпу и
ниже наклонился к полу. Толстый пассажир достал из саквояжа бутерброды и
принялся спокойно есть.
А впереди у управления сидели пилот, механик и ученик. Все были тепло
одеты, в кожаных шлемах. Механик знаками показывал ученику на приборы: на
альтиметр, который показывал высоту, на манометры, показывавшие давление
масла и бензина. Ученик следил за его жестами и писал у себя в книжечке
вопросы корявыми буквами — руки были в огромных теплых перчатках. Альтиметр
показывал 800 метров и шел вверх. Уже близко облака.
— А как в облаках? — писал Федорчук.
— Чепуха, увидишь, — ответил механик.
Ученик не спешил бояться, хоть никогда в облаках не был. Грешным делом,
он все-таки подумывал, что непременно должно выйти что-нибудь вроде
столкновения. Впереди было совсем туманно, но через минуту аппарат попал в
полосу снега, который, казалось, летел не сверху, а прямо навстречу.
Снег залепил окно впереди пилота — внизу ничего не было видно. Пилот
правил по компасу, но все так же забирал выше и выше. Стало темнее.
Механик написал Федорчуку:
— Мы в облаках.
Вокруг них был густой туман и стало темно, как в сумерки. Да и поздно
было — оставалось полчаса до заката.
Но вот стало светлеть, еще и еще, и яркое солнце совсем на горизонте
весело засверкало на залепленных снегом стеклах. Даже пассажиры, что
смотрели в пол, приободрились и ожили. Сильный ветер от хода аппарата сдул
налипший на стекла снег, и стало видно яркую пелену внизу до самого
горизонта, как будто над бесконечной снежной равниной несся аппарат.
Пилот смотрел по часам и высчитывал в уме, где они сейчас должны были
быть. Солнце зашло. Механик включил свет, и оттого в каюте у пассажиров
стало уютней. Все привыкли к равномерному реву моторов и свисту ветра. В
каюте было тепло, и можно было забыть, что под аппаратом полторы версты
пустого пространства, что если упасть, то ворон костей не соберет, что жизнь
всех — в искусстве пилота и исправной работе моторов. Многие совсем
развеселились, а толстый пассажир посылал всем смешные записки.
Вдруг в рев моторов ворвались какие-то перебои. Пассажиры беспокойно
переглянулись. Долговязый побледнел и в первый раз взглянул в окно: оттуда
на него глянула пустая темнота, только отражение лампочки тряслось в стекле.
Но перебои прекратились, и опять по-прежнему ровным воем ревели моторы.
— Не пугайтесь, — писал толстяк, — если и станут моторы, мы спланируем.
— В море, — приписал долговязый и передал записку обратно.
Действительно, аппарат летел теперь над морем. Механик напряженно
слушал рев моторов, как доктор слушает сердце больного. Он понял, что был
пропуск, что, вероятно, засорился карбюратор — через него попадает бензин в
мотор, а что теперь пронесло; но уже знал, что бензин не чист, и боялся, что
засорится карбюратор — и станет мотор.
Федорчук спросил, в чем дело. Но механик отмахнулся и, не отвечая,
продолжал напряженно прислушиваться. Ученик старался сам догадаться, отчего
это поперхнулся мотор. Тысяча причин: магнето, свечи, клапана — и какой
мотор, правый или левый? В каждом моторе, опять же, два карбюратора.
Федорчуку тоже приходило в голову, не засорилось ли.
«Ну, подумал Федорчук, будем планировать и чиниться в воздухе».
Но ему было удивительно, почему так перепугался этот знающий механик.
Такой он трус или, в самом деле, что-нибудь серьезное, чего в полете не
исправить, а он, новичок, не понимает?
Но тут рев моторов стал вдвое слабее. Пилот повернул руль и выключил
левый мотор. Федорчук понял, что правый стал сам.
Механик побледнел и стал качать ручной помпой воздух в бензинный бак.
Федорчук сообразил, что он хочет напором бензина прочистить засорившийся
карбюратор, он знал уже, что это ни к чему. Пилот кричал на ухо механику,
чтобы тот шел на крыло наладить остановившийся мотор.
Альтиметр показывал 1900 метров.
А в каюте встревоженные пассажиры глядели друг другу в испуганные лица,
и даже толстяк писал не совсем четко: рука его тряслась немного.
— Мы планируем, сейчас исправят мотор, и мы полетим.
Но мысленно все прибавляли: вниз головой в море.
Пассажиры не знали, на какой они высоте.
Все боялись моря внизу, и в то же время их пугала высота.
Долговязый пассажир вдруг сорвался с места и бросился к дверям каюты;
он дергал ручку, как будто хотел вырваться из горящего дома. Но дверь была
заперта снаружи. Дама выпустила из рук книжку, дико, пронзительно закричала.
Все вздрогнули, вскочили с мест и стали бесцельно метаться.
Толстяк повторял, не понимая своих слов:
— Я скажу, чтобы летели, сейчас скажу!..
Дама повернулась к окну и вдруг мелко и слабо забарабанила кулачками по
стеклу, но сейчас же упала без чувств поперек каюты.
Военный, бледный как полотно, стоял и глядел в черное окно
остановившимися глазами. Колени его тряслись, он еле стоял на ногах, но не
мог отвести глаз. Молодой человек в синей кепке закрыл лицо руками, как
будто у него болели зубы. В переднем углу пожилой пассажир мотал болезненно
головой и вскрикивал: «Га-га-га». В такт этому крику все сильнее дергалась
ручка двери, и больше раскачивался молодой человек. «Га-га-га» перешло в
исступленный рев, и вдруг все пассажиры завыли, застонали раздирающим хором.
А механик все возился, все подкачивал помпу, стукал пальцем по стеклу
манометра. Пилот толкнул его локтем и строго кивнул головой в сторону выхода
на крыло. Механик сунулся, но сейчас же вернулся — он стал рыться в ящике с
инструментами, а они лежали в своих гнездах, в строгом порядке. Хватал один
ключ, бросал, мотал головой, что-то шептал и снова рылся. Федорчук теперь
ясно видел, что механик струсил и ни за что уж не выйдет на крыло. Пилот
раздраженно толкнул механика кулаком в шлем и ткнул пальцем на альтиметр: он
показывал 650.
Шестьсот пятьдесят метров до моря.
Механик утвердительно закивал головой и еще быстрее стал перебирать
инструменты. Пилот крикнул:
— Возьми руль!
Хотел встать и сам пойти к мотору. Но механик испуганно замахал руками
и откинулся на спинку сиденья.
Федорчук вскочил.
— Давай ключ! — крикнул он механику. Тот дрожащей рукой сунул ему в
руку маленький гаечный ключик. Федорчук вышел на крыло.
Резкий пронизывающий ветер нес холодный туман, — он скользкой корой
намерзал на крыльях, на стойках, на проволочных тягах.
— К мотору!
Рискуя каждую секунду слететь вниз, добрался Федорчук до мотора. Теплый
еще.
Федорчук слышал вой из пассажирской каюты и нащупывал на карбюраторе
нужную гайку.
— Вот она!
Скользко стоять, ветер ревет и толкает с крыла.
Вот гайка поддалась.
Идет дело!
Спешит Федорчук, и уж слышно, как ревет внизу море. Еще минута, другая
— и аппарат со всеми людьми потонет в мерзлой воде.
— Готово!
Теперь гайку на место! Замерзли пальцы, не попадает на резьбу проклятая
гайка. Сейчас, сейчас на месте, теперь немного еще притянуть.
— Есть! — заорал Федорчук во всю силу своих легких.
Включили электрический пуск, и заревели моторы. В каюте все сразу
стихли и опустились, где кто был: на пол, на диваны, друг на друга. Толстяк
первый пришел в себя и стал подымать бесчувственную даму.
А Федорчук смело лез по крылу назад к управлению. У него весело было на
сердце. Порывы штормового ветра бросали аппарат. Федорчук взялся за ручку
дверцы, но соскользнула нога с обледенелого крыла, ручка выскользнула из
рук, и Федорчук сорвался в темную пустоту.
Через минуту пилот злобно взглянул на механика. Тот, бледный, все еще
перебирал инструменты в ящике. Оба понимали, почему нет Федорчука.