Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
— Вон, вон, кажется, «Пушкин» идет.
Отвечают портовые люди:
— Правильно, это Стратонов.
Пассажиры:
— «Пушкин» ведь?
— Ну да: Николай Исаич.
Пассажиры переглядываются — вот неучи какие моряки: не знают, что
Пушкин — Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то.
А Николай Исаич стоит на мостике «Пушкина», глядит в бинокль и рявкает
из бороды:
— Права… еще права. Так, так держать!
И знает Николай Исаич, что весь «Пушкин», от верхушки мачты до днища, —
все это он — Николай Исаич. И что когда посадит он «Пушкина» на мель, никто не скажет: «Пушкин» напоролся, а прямо будут говорить:
— Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял… пять футов воды
в трюме.
Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы
морду ему разворотили, с радостью дал бы Николай Исаич, лишь бы не было такого греха.
И так вот всякий капитан.
Потому и говорят: «Ерохин снялся; Федор с моря идет».
А в «Федоре» этом — десять тысяч тонн, и на носу накрашено: «Меркурий».
Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело
было просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту
стоял. Вот по времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная коса, ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не та зыбь, метет прибой, россыпи слышно.
Я говорю помощнику:
— Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
А он говорит:
— Приведите к ветру, лот брошу.
То есть чтоб я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько
глубины!
А привести к ветру — это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к
берегу.
— Приведите! — кричит помощник.
— На вашу голову?
— Ладно. — И побежал он с лотом на бак.
Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все
судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
Потом на берегу спрашивали:
— Ты под Тендрой сидел?
— Да, понимаешь, помощник…
Все усмехаются, отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец
только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что?
Сидел-то ведь не он, а я.
И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно
гибнет, а…
Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем.
Дело было так.
Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на
борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь — всегда удача. Зверя было «балго», и набили на льдине тюленей — беда сколько. Били и
отстать не могли, в раж вошли люди от крови и от удачи. Такая жара пошла,
что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
— Эх, здорово капитан завел, — красные, в поту и в крови, хвалили
капитана промышленники.
А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
— Ну, кончай! Кончай!
Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не
бросать же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно
отворотится. А вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась
льдина, и дрейфует (дрейфовать — идти без машины, силой ветра) ледокол у кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку.
Темнеть стало. Ай, и капитан, ну и капитан — прямо счастью в карман
вперся! Еще полчасика!
— Все на борт, снимаюсь!
Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных
берегах, свободная вода.
— Умаялись, ребята, вари чего там на ужин.
А капитан дал полный ход: надо уйти из этой щели, а еще не известно,
как там лед впереди. Часом бы раньше…
— А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу.
И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят
ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До Митьки тут! Ходу, ходу еще! Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в
канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул ручку на весь размах и поставил на «полный» — значит, дай самый полный.
Слышно было на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине.
Пароход летел прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед
пологим форштевнем (выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился
машиной. И капитан и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир
мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп!
— Назад!
Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился
форштевнем; соскочил со льда и присел на минуту нос. Лед не поддался. Два
раза еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что
назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят,
орут, как на ярмарке.
— Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
И кто-то кричит:
— Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!..
Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом
узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там, справа к осту, — «кошки Литке». Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул во всю силу. Да, вот ровно на ост — «кошки Литке». И сейчас отлив, малая
вода.
А вест свежал и свежал. Стало темно, промышленники уж глухо гудели под
палубой, и только две папироски остро горели у правого борта. Двое курили и сплевывали за борт.
Если б можно было ходить пешком по дну, хотя бы в водолазной одеже, то
чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как
птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи,
сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь,
и, если взобраться на них, уж рукой подать до неба — до водяной крыши, что
дышит приливом и отливом каждые шесть часов.
И такие горы стоят на дне Белого моря. Их нащупал Литке, нанес на
карту, и с тех пор называются «кошки Литке». И в полную приливную воду может
над ними пройти пароход, но в отлив напорется и раскроит себе брюхо.
Эти самые «кошки» и были по правому борту ледокола, и был отлив, то
есть была «кроткая вода»; когда кончится отлив, должен начаться прилив.
Капитан знал это. Знал, что в узком канале он будет дрейфовать до самых
«кошек»; что если он брюхом упрется в «кошки», то через минуту лед слева
подойдет к борту вплотную, напрет, напрет неодолимо, как если бы берег, сам
материк надвинулся на него, напрет в борт и положит ледокол мачтами на воду,
и тогда — аминь. Звать по радио на помощь? Кто же пробьется к нему, когда
он, ледокол, не может выбиться? Только раззвонить по свету… чтоб люди
смеялись и враги радовались. И он знал, что вот скоро-скоро царапнет дном.
Приказал держать полный пар и ушел в каюту. Посидел на койке, все
смотрел свои большие руки.
«Положит набок пароход… положит…»
Где «кошки»? И спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо
льдом, стоят эти «кошки» и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в
саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в
уме считалось само до секунды — сейчас идет прилив, — только начался. И
капитан натуживался, помогал подниматься воде, каждый дюйм воды будто сам
своей натугой подымал. На пароходе было тихо, и только слышно было под
низом, как гудит динамо, качает свет. Свежий вест драил по мостику. А ухо
было все внизу, там, у дна, где должны царапнуть камни. Капитан перестал
глядеть на часы и считать дюймы, а слушал.
Вот! Чиркнуло. На пароходе спокойно, никто не слышал. Капитан вытянул
ящик и вынул кольт.
Камни теперь пойдут выше и выше… Но бежит вода на помощь, оттуда, из
океана, через горло Белого моря. Поспеет ли?
Ух, заскребло как, заскрежетал кто-то зубами. И пошатнуло ледокол. И
вон голоса на палубе. Помощник прошагал мимо двери, но не стукнул в дверь…
Опять! Покренился чуть… Пронесло… Кричит кто-то на палубе:
— На лед, да и пойдем, еще как пойдем-то, куда с добром. Телеграмму
даст… Всех снимут. Да к маяку зашагаем, что по земле. Погоди скакать, трап
спустим.
Гудят, топают. Теперь даже весело кричат. Все на палубе… Механик
около дверей говорит:
— Так вы спросите, тушить, что ли, котлы? А то я на лед, и марш.
И голос помощника:
— Спрашивайте сами… А я спрашивать не стану. Вона сколько уж народу
на льду-то.
И оба отошли через минуту.
Опять! Опять! И в ответ загудело на палубе, но капитан слышал только,
как силится, скребется он дном по каменьям. Капитан взял в руку кольт. Нет,
поддувает, поддувает вода… а в упор к борту стоит лед.
Нету! Нету! Уже пять минут, может быть, нету… Капитан взглянул на
часы. Если еще пять минут не будет…
И не было. Капитан глянул на себя в зеркало. Он был красен весь, лицом
и шеей, в один ровный багровый цвет. Не узнавал красного человека и от глаз
не мог оторваться: сам на себя смотрел.
Потом, не брякнув, сунул кольт в ящик и аккуратно притворил. Вышел на
мостик. Всходила красная луна.
— Определиться? — спросил помощник.
— Всех я вас уж определил, кто чего стоит, — сказал капитан и сам взял
секстант (астрономический прибор) из штурманской.
А утром стал бриться и увидал, что виски седые.
